Чтобы принять правильное решение, вовсе не обязательна торжественная обстановка. Достаточно бывает и пары часов, когда слышишь свое дыхание, и нити сигаретного дыма растворяются в воздухе под стать человеческим связям в повседневности мегаполиса, да пары стаканов виски. Пару лет назад ей хватило двух минут и звука пощечины, чтобы понять: все в жизни фикция. Мы ждем любовь про себя, в тихой заводи своего одиночества, не осознавая, что обманываемся. Что долгожданный стук в дверь не прозвучит, а на пороге не появится спаситель с храбрым сердцем. Это все в книжках, это все в маггловском кино. Там все красиво — жизнь быстрее, чем наша, люди более подтянутые и крепкие, чем мы, декорации новее и дороже, чем те, что окружают нас.
А в настоящей жизни? Красиво иначе, больно иначе. И это совсем не плохо, может, даже хорошо. Мы плачем иначе — солеными и настоящими слезами. Зато у нас есть право на выбор сюжета: мы играем жизнь так, как хотим, и нам не кричат в рупор, требуя повторить в десятый раз дубль. Мы же сами режиссеры своих судеб. И, наверное, она действительно не слишком хорошая дочь. Лиза - отражение матери. Ее глаза на чуть тронутом загаром лице. Манеры и повадки истинной Уилкс. Но по духу - ближе к отцу, его баловень, любимая малышка, драгоценная жемчужина. Сейчас она сбежала из столовой в надежде на то, что не придется слушать очередную хвалебную оду какому-нибудь чистокровному франту, затеянную матерью уже в сто тысяч двести тридцать...седьмой раз. Громко хлопнула дверью, от души так, что скорее всего даже портреты в галерее переполошились.
Минус чистокровности: пары подбирают, как породистым животным. Вот эта порода будет сносно гармонировать с той. А вот эта-нет, извините, следующий. А, вот у этих, вроде, отличное сочетание, продолжим осмотр. Не приходятся ли молодые друг другу троюродными  братом и сестрой? Нет? Отлично, нет вопросов. Какой масти ваша девочка? Темненькая? А глазки какие? А мальчик-то блондин, какая жалость, черный доминирует... ну, зато, глазки у детей светлые будут: красиво, когда брюнеты светлоглазые. В каком поколении, говорите, чистокровны? А бабушки - дедушки, простите кто? Ах да, конечно, слышали, знаем, значит тут тоже проблем нет... Отлично, по этому пункту тоже договорились, можно уже готовить контракт, а то, вдруг, перехватят. А домовиков у Вас сколько? Много? Это хорошо, идеально просто. Политикой, говорите, занимаетесь? Ах, для души - вообще замечательно. А поместье у Вас где? Ах, даже замок?.. Что же вы тогда стоите на пороге, проходите, располагайтесь...
Все это напоминало девушке аукцион, а она не испытывала потребности быть кобылой, выставленной на продажу, а потому все еще оставалась Яксли, хоть ее мать и старательно подбирала себе кандидатов в зятья, надеясь по-скорее впихнуть нерадивое дитя в постель покрасивей, да по богаче. Да, и чтоб непременно, в течение года после брака - внук. И никаких внучек, толку от них - ноль, а хлопот потом не оберешься, а если в мать пойдут, так вообще, пиши пропало. Вот потому Элиза и упиралась. Изощренно, всеми возможными и невозможными способами. Из чувства противоречия.
Нет, ей, конечно, позволялось очень многое из того, что другим девушкам вообще и не снилось. Но иногда она очень жалела, что не родилась мужчиной. Ну скажите на милость, почему ей нельзя жить как хочется??? Создавать яды, исследовать свойства природных противоядий, делать на этом состояние, наукой заниматься в конце концов? Она ведь так талантлива, но этот талант, что девчонка старательно взращивала в себе не находил должной огранки: отец ограждал ее от рискованных экспериментов, мать театрально хваталась за сердце и нюхательные соли, разве что Нэйт... Вот он всегда верил в нее... Правда в последнее время они несколько отдалились друг от друга, и эти его постоянные отлучки... Что-то здесь было не так, и она будет ни она, если не сумеет выяснить причину.
Наедине с тишиной. Выбирает тяжелые камни из центра жизни и складывает их по краю собственного мира. Пусть служат защитным бордюром — нахально забегающие непременно споткнутся, а прочие ползуны, ударившись головой о глыбу, не станут сюда соваться. Нет, она не заперлась в одиночестве — просто это время разговора с собой, когда остерегаешься вербальных вибраций. Лиз почти не озвучивает непрестанный внутренний шум. Два-три человека, с кем позволяет себе раскрыться. Для остальных — капля яда, циничные шутки или даже абсолютно отсутствующий вид: она — ныряльщица в бездну. Не стоит трепаться зря. Убеждать должны не наши слова, а поступки и руки. Женщина вообще должна уметь молчать обо всем, что имеет значение лишь для нее одной...
Мисс Яксли отказывается верить в то, что человеческие проблемы происходят от невозможности побыть одному. Одиночество, наоборот, все усложняет: копаешь-копаешь, а в итоге кончается тем, что бросаешь лопату и ложишься в яму, своими же руками выкопанную...
Хлопнула дверь. Девчонка не обратила на это никакого внимания. На ее ладони лежала колбочка ценою в человеческую жизнь. Жертва, за неделю сгорающая в адовых муках, а самое главное- никаких следов. Банальный простудный вирус, и какие дорогие похороны потом...
Шерох атласа по кафельным плитам. Элиза обернулась, и встретилась глазами с гостьей. Та была ей знакома. Училась вместе с братом... Или чуть раньше. Лестрейндж, кажется.
- Интересуетесь ядами, Адрианна? - задумчиво тянет ведьма, и домовик, проведший сюда чужака вжимается в стену и бледнеет на глазах. Однако с действиями не спешит...манит гостью за собой в смежную комнату, просторный кабинет, по обстановке больше напоминающий мужской. Никаких тебе безделушек и розовых бантиков. Правда чайные пары за умело сервированным домовиком (тем самым, что едва не сдох, как крыса) были чудо как хороши.
- Угощайтесь, мисс Лестрейндж. Наши эльфы варят умопомрачительное варенье из инжира...
Лиз невозмутимо пила чай, иногда посматривая на гостью, но молчания не нарушала, пусть сама расскажет, какая нелегкая ее сюда принесла.

Покорить вершину одиночества – значит примириться с великой иллюзией правильности своего пути. Истаем  в отравленный ртутью воздух, тонкопалые садисты, постигшие свободу обреченных. Голубая кровь, алебастровая кость – мы действительно не такие, в наших душах – темнота, а венах – самая пагубная магия. Мы варим глинтвейн в котлах для зелья удачи и сжигаем в камине историю наших родов. Иногда Лиз кажется, что предыдущие поколения чистокровных магов совсем ничего не достигли. Что упущений и потерь было больше, чем достижений и побед. Это чувство настолько отвратительно, что девчонка старательно избегает любого на него намека. Не брать в голову – незачем подпускать его так близко. Она понимает, что пряча голову в песок, обманывает саму себя, и в этом есть что-то патологическое. Ей вообще сложнее оглянуться назад, чем смотреть вперед. В конце концов, не знать, что тебя ждет, – самый что ни на есть концентрированный кайф. Единственный способ узнать – попробовать. В таких мыслях и находится временное успокоение, как и в иллюзии того, что вольна выбирать.

Лиз пьет ароматный чай, мелиса и липа, по рецепту своей прабабки, посматривает на гостью, что ходит из угла в угол, будто Банши, напуская на себя вид отстраненный и деловой, столь несвойственный барышням их круга.
Надо отдать ей должное – к беседе ведьма подготовилась – все четко, структурировано по полочкам, и до невозможности банально.
- Мне абсолютно все равно, собираетесь Вы устроить чей-нибудь скорый конец, или нет, мисс Лестрейндж…, чужая безопасность  так же волнует меня весьма и весьма мало. Разве что близких, но они вполне способны позаботиться о себе самостоятельно.   - Лиз помешивает серебряной ложечкой чай, от чего на поверхности возникают круги, словно в озере, когда в водную гладь кто-нибудь бросит плоский камушек. Девчонка размышляет над смыслом жизни, пренебрегая обязанностями хозяйки. Что, если отказать? Лестрейндж просила почти невозможного. В Британии мало таких умельцев. Она знала лишь четверых: собственного деда, отца, торговца в Лютном, что уже давно работает на их семью, сбывая там все то, что «древний и благородный» род никогда не смог бы себе позволить в силу очень уж щепетильного отношения к понятию «честь», ну и саму себя, разумеется, как бы нескромно сее не выглядело.
– Мне бы следовало отклонить Вашу просьбу, леди, и отправить Вас к моему деду, дай Моргана ему долгие лета, на худой конец к, отцу или брату. И я не буду спрашивать, почему Вы не обратились к ним, ибо знаю, что женщине они откажут. Вашим домашним, досточтимым господам из элитных англицких клубов– нет. Вам, моя дорогая психея – да. Ткнут очередной раз в Ваше бесправие, и сопроводят с почестями  домой, обратно к мамкам и нянькам.
Не задумываясь о том, является ли данный отрезок  времени затянувшимся приступом той тоски или чередой муторно-логических цепочек Лиз делает выбор– просто продолжать двигаться. Жизнь в чистом виде, без смысловых галлюцинаций. Если раньше ее жизнь выстраивалась сама по себе по кривым начертанным линиям, то теперь все приняло абсолютно другой оборот. Мисс Яксли даже не интересно, чем это закончится. Если бы все управлялось строгим законом причины и следствия и всегда было бы возможно предсказать исход, мы сами стали бы только сборищем бездушных механических игрушек. А сейчас – не зная, что за поворотом – мы ведем волнующую игру. Это как сдавать экзамен по предмету, который знаешь нетвердо, и получить очередной вопрос, ответа на который не знаешь. – Помогая Вам, не сообщив о том никому, я, несомненно, рискую, и хочу знать, какая мне польза от всего этого? Ничего личного.

Бремя собственной исключительности всегда давит на голову жемчужным венцом. Когда с малых лет тебе вместе с манной кашей и материнским молоком вкладывают мысль о том, что ты – талант и самородок, волей не волей, начинаешь держать марку. Наверняка способности Лизы были самым большим огорчением ее отца, ибо что с девицы проку, а так хотелось вписать имя в историю. Желательно в учебник какой-нибудь, ну, на худой конец, на гранитной доске, что будет украшать стены поместья. Когда окна выходят на запад, очень трудно усидеть за работой на закате — косые лучи солнца забираются на середину комнаты, высвечивая дубовый паркет и столбики пыли в воздухе, и всячески намекают, что там, на улице всё гораздо свежей и красивей. Но если просыпаешься после полудня, раскачиваешься пару часов, а потом наконец-то начинаешь заниматься делом, поддаваться на провокации нельзя. Разве что сделать небольшой перерыв на пару ложек варенья. Лиз смотрит на гостью с легкой ленцой во взгляде, так иногда смотрят породистые кошки – оценивающе, и непристойно изучающе.  Как же она устала от людей, которые ничего не знают о смерти. Ведь она все время здесь, за плечом, как птица, а они говорят только о любви и думают только о себе. Что же с ними будет, когда реки выйдут из берегов, а небо упадет на землю? Что будет, когда последний из живых похоронит предпоследнего из мертвых? Что будет, когда кровь ударит в голову и разорвет сосуды? Что будет, когда сердце захлебнется и остановится? Она давно уже не видит молодых лиц – видит только лица, на которые еще не легли морщины. Они радуются о весне, не чувствуя пламени, которое гудит под ногами, поднимаясь вверх по узким шахтам. Они лгут, но есть ли смысл во лжи, когда для нас существует одна только правда – мы умрем. Мы умрем, держа друг друга за руки, мы умрем, сжимая в ладонях пустоту, мы умрем, не приходя в сознание, – как-нибудь, но мы обязательно умрем. Сдвинулись земли, и остановились воды, солнце побежало быстрее, а луна отвернула лицо, потому что ей больно смотреть на нас. Укатилась последняя монетка – по полу, по лестнице, по дороге, по лесам, по горам, по зеленым берегам, через реки. Она не поймала, и кто-то не  догнал, жалеть поздно, но может взглянуть – так-таки и нет ничего? У брюнетки на ладони та самая колбочка, захваченная из лаборатории. Изумрудно-зеленый идет брюнеткам, а Лиз – любит эстетику и приучила себя к тому, что ее творения – венец искусства. Они должны быть красивы. –Осмелюсь предположить, что испортить мою комфортабельную жизнь рискнет не каждый. Возможно, моя слава не столь велика, как у мистера Яксли…но вы ведь как-то узнали…, - она улыбается, щурит глаза, любуясь тем, как солнечный луч преломляется гранями на хрустальном флаконе. – Однако, Вы меня заинтересовали, Адриана, и, признаюсь, мне очень любопытно, что именно кроется за этими общими фразами.
Когда я Элиза была маленькой, ее безмерно тревожила многовариантность будущего и предполагаемая свобода выбора. Вот выйдет  она из дому и пойдет направо – и с ней может произойти все, что угодно, а если пойдет налево, то тоже все, что угодно, но это будет уже другое «все». И это было не то чтобы страшно, но жутковато. В юные годы ее осаждали многоходовки – если она сделает так, так и так... а если так, так и так... черт, а можно еще... Не говоря о том, что случайные бабочки караулят под каждым кустом. Есть ведь и волевые решения, которых множество. Хотелось сжать виски, забиться в угол и визжать – до тех пор, пока голоса в голове не перестанут просчитывать ходы, которые все на первый взгляд равноценны. Ей  понадобилось неприличное количество лет, чтобы узнать: никакого выбора не существует. Потому что нравственный закон внутри отнюдь не как небо надо мной – никакого разнообразия не предполагает. Нет нужды мучительно выбирать, потому что закон всегда чуть ли не с первого взгляда сообщает верное решение, и остается либо принять его, либо отвергнуть, но никаких иллюзий нет, правильное – один.  И будущее перестало не только пугать, но и волновать: какие могут быть сюрпризы, если понимаешь алгоритм собственных поступков. Поэтому, когда неожиданно измысливаешь ситуацию, в которой теоретически непонятно, как поступить, она занимает на полном серьезе.
Даже цветы в ее вазах умирают парами, соблюдая традицию нечетности остающихся. Сегодня увяли две розы, вчера – две хризантемы, три дня назад – тоже розы (их было пять, завтра выбросят последнюю). Напоминает бесконечные игры в классики: «Мак? Мак. Мак? Мак. Мак? Дурак». Последняя роза всегда остается в дурах.
-Я отдам Вам яд, Адриана. Но прежде, мне хотелось бы знать, какую услугу Вы можете мне оказать. Меня не интересуют деньги, -это правда, но самое ценное – это информация, Вам ли не знать.

Одни люди мечтают что-то иметь, другие – кем-то стать, а третьи – что-то сделать. Каждый из обитателей Яксли-Парка соотносил себя с этим понятием и вел свою игру. Отцу девушки доставало денег и влияния, но он хотел стать главой рода, что было невозможно ровно до тех пор, пока жив ее дед, да продлит Моргана его дни. Элиза хотела стать незаменимой для отца, от того ее часто принимали за хорошенькую дурочку. Что с нее взять – женщина на то и есть женщина. Маска настолько приросла к ее лицу, что казалось, снимешь- так сдерешь вместе с кожей. На самом же деле она многое подмечала, во многом разбиралась, иногда высказывалась, но что было основополагающим – умела держать лицо и производить впечатление наивного ангелочка при случае. В обществе подобных ей, мало кто следит за тем, что произносит... Вот и сейчас, пока мисс Лейстрендж говорила, хозяйка дома медленно считала про себя до пяти. Раз – пушинка пролетела за окном,  значит, снова белая вата снега покроет весь сад,  два – где-то в столовой пробили настенные часы  - время послеобеденного чая, как всегда одинакового, три – победная улыбка, которую девушка так и не смогла сдержать…Чувство лёгкой «нестыковочки», которое возникло ещё при встрече с Адрианной, не покидало, но и не тяготило её. Она будто оказалась в пространстве сна, безопасного, хотя и чужеродного. Лиз поняла, что недостоверности всему окружающему добавляет запах, не соответствующий обстановке. «Дедушкино наследство» обязано пахнуть книжной пылью и самую малость — старым полосатым котом, который умер лет двадцать назад, но в буроватых переплетениях фамильного гобелена до сих пор таятся его шерстинки-агути, а в уголках шкафа должен прятаться бессмертный аромат качественного табака. Вместо этого воздух ее кабинета отдавал розами, что стояли на подоконнике, ее любимые – темные, почти черные, да яблоками, вазочка с которыми притаилась на столе. Брюнетка крутила в руках яркий плод, играя с ним, словно со снитчем, и вслушивалась в негромкий говор своей гости. Пришло время расставить точки над i. – Мисс Лестрейндж, скажите, Вам не кажется странным, что девушка из чистокровной и родовитой семьи, вместо того, чтобы выйти замуж, идет работать в министерство ни капли не нуждаясь ни в средствах, ни в работе, как таковой? Если все-таки кажется, значит, Вы, будучи весьма и весьма сообразительной, не станете впредь полагать, что я так уж далека от политики и место мое в салоне за вышивкой подле маменьки…
Когда-то давно, когда Элиза была совсем маленькой, старая миссис Яксли сажала ее к себе на колени, и тихим, прокуренным шепотом рассказывала внучке житейские сказки. Пожалуй, первое, что усвоила юная ведьмочка из бабушкиных наставлений – чистокровное общество создано для мужчин и ради мужчин, но любой мужчина покориться женщине, если она достаточно умна. Вторая заповедь была еще проще – не выставлять свой ум на показ. Вот от того и была в поместье сродни соловью, которого все обожали, и поступала всегда по-своему, с одобрения домашних, что свято верили, будто их решения ими же и приняты. На ее чары не поддавался только Нэйт…В обществе Адрианы можно было скинуть привычный кукольно-сладкий образ, и проявить дальновидность.
-Новый закон, - брюнетка чуть медлит, словно вспоминая давно забытую информацию, - это, смею предположить, о том, что наше министерство теперь проповедует маггловские штучки, «перед богом все равны»?  Что ж, с одной стороны, желание влить в наши ряды новую, пусть и слегка оскверненную кровь весьма предсказуемо, а с другой…мои предки в гробах перевернутся, равно как и Ваши, Малфоев, Блэков, Розье, Ноттов, и многих других. Впрочем, ради их спокойствия я не готова рисковать своей головой как дядя Родни…но есть то, ради чего я без раздумий пойду и в огонь и в воду, даже против воли отца...- она смотрит в окно на летающий снег, вонзая белоснежные зубы в сочный яблочный бок. Любовь, как звезда Давида, нарисованная на спине, притягивает все пули, в том числе не предназначенные для тебя. Даже те, кто прежде был добр, начинают ее видеть и испытывают искушение, не говоря уже о случайных прохожих. И однажды Господь, который, вообще говоря, милосерден, разглядев между земных теней сияние этой проклятой желтой звезды, не откажет себе в божественном праве прислать фиолетовую молнию, которая поразит и звезду, и тонкую кожу, и грудь и, отразившись от креста, или что ты там носишь на шее, найдет сердце и разнесет его в клочья. Это неизбежно, и можно только просить – не сейчас, пожалуйста, еще не сейчас… -Вы же хорошо знакомы с моим братом, леди Лестрендж? Откровения звучат по-детски: нас еще в школе учили про огонь в сосуде, но что же поделать, если она только сейчас поняла, как, сущности, оскорбляла людей, отказывая им во взгляде внутрь. Помнит, какой несправедливостью ей  казалось, что он, к которому она приходила только по ночам из трепета перед его совершенством, говорил ей: «Ты чудовище, ты думаешь только о себе», – а она рядом с ним дышать боялась, -«ты хоть душу-то любишь во мне? Душу – любишь?». Лирической героине за такие вопросы проломили череп, а видно, зря. Людей это беспокоит, они хотят об этом поговорить. Почему Лиз не интересует их бессмертная составляющая? Возможно, потому, что она не считает собственную душу – небольшую, болезненную, неумную – достойной внимания.